— Какими новинками угощаете публику?

— Это три песни: «Космобомбы», «Мы под огнем» и «Опасность». Такие партизанские по духу, я бы сказал. Две из них мы уже играли в концертах. А «Опасность» сыграли на съемках «Музыкального ринга», где встретились с «Ранетками».

— Что за странная мысль — столкнуть команды со столь разной публикой?

— Это идея передачи: им нужен конфликт, и он получился. Разгорелись жаркие споры. Но в целом вышло, мягко говоря, избиение журналистами группы «Ранетки».

— Вряд ли их музыка вам близка.

— Это совсем не моя музыка. Хотя понятно, что у них есть своя публика — в основном девочки, дети. Вообще меня поразило: перед самой сценой стояли девочки абсолютно одного возраста и вида, но половина из них кричала «Matrixx», половина — «Ранетки».

— Среди ваших поклонниц логичнее увидеть каких-нибудь готок. Вы ведь и сами выступаете в готическом имидже.

— Да, еще в «Агате Кристи» выбрал себе черно-железное облачение. Дима Снейк, Валера Аркадин и Костя Бекрев (нынешние партнеры Глеба Самойлова. — «Труд») тоже не сговариваясь тяготеют к черному цвету. Потому что слишком много черного в жизни вокруг творится… Но среди нашей публики встречаются не только готы, есть даже эмо. А в основном контингент все-таки повзрослее — от 18 до 30 лет.

— То же — и в вашем творчестве: соединение несоединимого. Например, фраза: «Враги сожгли родную веру — куда деваться пионеру?» Ершистый микс из расхожих песенных фраз и лозунгов, приправленный иронией.

— Мне нравится соединять несоединимое, играть на контрастах. Конкретно в этой фразе, с одной стороны, как бы цитирование популярной советской песни, с другой — горькая ирония по поводу судьбы моего поколения. Я начал расти в Советском Союзе, но в мои 15 лет грянула перестройка, в 21 — Союз распался. Т. е. я в той стране не успел повзрослеть и стать циником. Не скажу, что полностью проникся идеями пионерской организации или комсомола. Но я смотрел фильмы «Кортик», «Бронзовая птица» и увлекался этой романтикой. Честность, открытость — вот были наши идеалы. Наша учительница литературы, такая ленинистка-сталинистка, привила мне искреннюю любовь к Маяковскому и такое же, как у него, физическое отвращение к мещанству, серости, подлизыванию, подстраиванию.

— В концертах последнего времени наряду с песнями группы Matrixx вы исполняете и совсем ранние вещи из вашего сольного альбома перестроечной поры «Маленький Фриц».

— Я улавливаю между ними какую-то связь. В тех давних песнях преобладает чувство беззащитности и страха перед миром. А в «Прекрасном жестоко» больше агрессии. Тем не менее их герой — это один и тот же человек, только прошедший свой путь.

— Как могла возникнуть идея «Маленького Фрица»? Понятно, ироническая аллюзия на «Маленького принца». Но ведь вас же наверняка стали ругать за то, что вы изобразили фашистского летчика этаким милым романтическим юношей, искренне удивляющимся, почему эти русские дикари стреляют в его самолет… Или вы и вправду ему сочувствовали как жертве войны?

— Это было неожиданное озарение, такие озарения случаются очень редко. Я вдруг начал писать песни от лица этого маленького Фрица. Чувствовал его, сопереживал ему. Отчасти это были и мои мысли, просто как бы аранжированные в определенной теме. Очень люблю этот альбом. А ругать меня за него стали сейчас: что за музыкальное восхваление Гитлера?.. Я отвечаю: вы ничего не понимаете, это не хвала Гитлеру, а песни о нашей ущербности, которая рождает в нас жажду своего собственного Гитлера — в музыке ли, в индустрии, в политике. Люди не могут жить без фюрера, вот о чем речь.

Тут и сочувствие к маленькому человечку, нуждающемуся в вожде, и брезгливость. Меня вообще интересовали разные идеологии, пытавшиеся стать альтернативами миру без идеологии, в котором единственная идея — это зарабатывание денег и успех любой ценой. Мне хотелось понять, с какими мыслями и настроем зарождался национал-социализм, поначалу — у того же Муссолини — не носивший такого кровавого характера, как затем у Гитлера. Меня интересовала идея пролетарской коммунистической революции. Хотелось проследить, как эти идеи перерождаются в свою полную противоположность, какие перемены происходят с людьми, которые сначала бесстрашно боролись против тиранов, а потом сами становились еще худшими тиранами и убийцами. Еще в «Агате Кристи» у нас был альбом «Майн Кайф», где я попытался в меру своих способностей проанализировать эту тему.

— Не связано ли ваше обращение к ней с опасением, что фашизм возможен и в России?

— Хуже того, я опасался этого в самом себе. Найти грань между патриотизмом и фашизмом очень сложно.

— В вашем стихотворении «Вампиры» наши сегодняшние лидеры, которые вчера были членами самой безбожной партии в мире, крестятся перед иконами, и те в ответ плюют им в глаза кровью.

— Эти крестные знамения напоказ вызывают у меня просто отвращение. Не могу смотреть по телевизору никаких новостей, потому что чувствую ложь и фальшь в каждом слове. Не меньшую, чем во времена Советского Союза. Что было в Советском Союзе хорошим — какая-никакая, но все-таки обеспеченная старость: человек работал на страну и знал, что она вернет ему долг. Этого наши православные чекисты не взяли, сейчас старики нищи и обобраны.

— Не поэтому ли вы поете, что «Бог ушел в бессрочный отпуск»?

— У меня сложные отношения с Богом. То верю в него, то нет. Иногда мне кажется, что он оставил эту страну, по тем безобразиям, которые здесь происходит. По тому, как умирают старики, как молодежь старчивается на наркотиках, потому что у нее нет будущего. В России будущее есть только у тех, кто идет в чиновники или бандиты. Впрочем, может, Бог оставил мир вообще.

— Приедешь в какую-нибудь Финляндию, и такого чувства не возникает. Люди живут сыто, весело…

— Но мир-то уже пылает. Думают, что это война рас или религий, а это на самом деле деформированная классовая ненависть третьего мира к богатым, зажравшимся европейцам.

— В одной из ваших песен есть слова «Гильотина — начало сна». В каком состоянии можно писать такие стихи?

— В совершенно трезвом. Я пишу только в трезвом состоянии.

— А каков был импульс?

— Я просто почувствовал эту фразу. Но вообще песня «16 этаж» началась с других строк: «Мы будем стоять одни, гордо стоять вдвоем, стоять на вершине одни, на вершине пищевой цепи».

— Ну как всегда у вас — высокое и низкое рядом. Человек — царь вселенной, потому что кушает всех остальных.

— Песня посвящена конкретной девушке, фанатке «Агаты Кристи», которая однажды в тяжелый жизненный момент шагнула со своего 16 этажа вниз. Мы ее хорошо знали. То, что она погибла в 21 год, очень тяжело. Мне страшно, когда я пою эту песню и произношу слова: «Что думала она, когда шагала вниз».

— А что за прекрасные девушки снялись в вашем клипе «Любовью», который сейчас в интернете насчитывает миллионы скачиваний?

— Это просто знакомые — наши и режиссера.

— Но держатся как профессиональные порноактрисы.

— (Усмехается.) Мы, собственно, этого и хотели. Песню эту очень любим, но ее ни один канал не берет.

— По поводу этого клипа у меня смешная мысль возникла: там бы очень здорово смотрелась Анастасия Волочкова.

— (Хохочет.) Нам бы на Волочкову денег не хватило.

— Мне кажется, вы недооцениваете Настино чувство юмора. Она — мастер китча, а ее знаменитой фразе «Поцелуй меня в пачку» веришь больше, чем ее Одетте. Не исключаю, что с такими музыкантами, как вы, она снялась бы абсолютно бескорыстно, причем в самом рискованном виде.

— Эта мысль не приходила мне в голову. Тем более я с Анастасией не знаком.

— Еще подумалось, что в ваш готический саунд иногда мог бы здорово войти Борис Моисеев с его тихим вампирским вокалом.

— Я очень уважаю Бориса, как и все, кто с ним знаком. Он фантастический трудоголик. Но боюсь, наши поклонники не поняли бы этого тандема. Пока я стараюсь сам все петь. (Смеется.)

— Ваш клип «Никто не выжил» снят Валерией Гай Германикой…

— Не хочу сейчас об этом вспоминать, мы с Лерой расстались шесть месяцев назад, не буду говорить о ней ничего — ни хорошего, ни плохого. Эта тема для меня закрыта.

— Жаль. А на каком уровне ваши отношения с братом Вадимом после прекращения существования «Агаты Кристи»?

— Да в принципе на нормальном. Учтите, что мы в течение 22 лет 80 процентов времени проводили вместе — на гастролях, в студии, на интервью. А остальное время практически не общались, у каждого была своя личная жизнь. Сейчас мы общаемся в каких-то редких случаях, преимущественно по делу. Но это не значит, что мы рассорились. Просто вот такие ровные отношения.

— И вам никогда не приходило в голову позвонить: Вадим, вот такая песня сейчас у меня появилась, послушай…

— Нет, дело в том, что мы договорились после «Агаты Кристи» дать друг другу полную свободу, и обмениваться советами нам не требуется.

— Готовя в конце прошлого года знаменитую встречу рок-музыкантов с президентом России, Вадим вам не звонил?

— Нет, он знал, что я не пойду. У меня политическая позиция достаточно жесткая, мне это неинтересно.

— Ну там тоже были люди политически не очень покладистые. Хотя понятно: одно дело Борису Гребенщикову встать и исполнить «Поезд в огне» — песню такого универсально-философского звучания, а другое — Глебу Самойлову спеть, что он «навечно в списках ФСБ».

— Ну да, немножко неформат. Ни для меня, ни для президента.

— А ваше отношение к тем, кто на эту встречу пошел?

— Это их выбор, я никого не хочу осуждать.

— Кстати, среди них наверняка есть люди, которых вы уважаете как музыкантов, поэтов, исполнителей.

— Есть те, чьи прошлые заслуги я бесспорно уважаю, но сейчас с ними не совпадаю. Мне больше интересна музыка не то что радикальная, а которая все-таки отражает нынешнее время. Это, например, группы «Последние танки в Париже», «Барто»…

— Юрий Шевчук никогда не звал вас в свои протестные акции?

— Ни он, никто другой не звал. Может быть, я пока недостаточно правильная или большая фигура. (Смеется.) Да и не вижу знамен, под которые бы встал без зазрения совести. Я все-таки независимый человек. И, может быть, слишком рефлексирующий.

— Когда говоришь с ветеранами рока уровня Андрея Макаревича, часто слышишь от них фразу: рок мертв. И отчасти их можно понять: музыканты главных рок-групп — это в основном 50-60-летние люди, а молодежь идет в другие направления — например, в рэп.

— У меня противоположное мнение. Рок может умереть внутри какого-то конкретного человека — творца или слушателя. Но пока есть люди, которые очень искренне чувствуют себя в этой нише, до тех пор рок жив. А они есть, я их вижу на наших концертах, на «Последних танках в Париже»… И на Западе есть очень интересные молодые группы. Год назад был период, когда я слушал очень много западной музыки и узнал много свежего, интересного. Сейчас я стараюсь ничего не слушать, потому что сочиняю песни для нового альбома, над которым мы работаем, не хочу загружать себя чьей-то музыкой, чтобы не было чужого влияния. Уже много сочинил, больше чем на альбом, есть даже песня про полицию — бывшую милицию, очень смешная и ироническая. Придется что-то вычленять, отбирать…

— Тем не менее в «Готике» у вас явное «чужое влияние» — ритм, как в Похоронном марше Шопена.

— Это сделано сознательно. Я не получил музыкального образования, но классику ценю. Например, с 13 лет люблю Шнитке. Нравится Майкл Найман — композитор-минималист, который писал музыку к фильмам Гринуэя. Бетховена люблю, Грига…

— Не думаете, что наше время Бетховен бы мог пойти в рок-музыканты, учитывая его бешеный темперамент и протестную натуру?

— Вполне возможно. Вот кто бы точно был рок-артистом — это Александр Вертинский. Он и был в принципе первым рок-артистом, у которого песни связаны с определенным сценическим имиджем, жестами.

— Скорее его назовешь предтечей авторской песни.

— Ну нет, в авторской песне не выходят на сцену накрашенными и в костюме черного Пьеро. Там нет и таких сложных по форме песен, как у него. Возьмите «14 июля», где все на контрастах. Он первый начал петь современную на тот момент поэзию, а не просто романсы. Не говоря уж, что дружил с Маяковским в те времена, когда начиналось футуристическое движение. Так что это все близко к нам.

— Знаю, что среди ваших любимых книг и сюжетов — «Крошка Цахес» Гофмана.

— Не только «Крошка Цахес», просто мама мне его подарила, когда мне исполнилось 9 лет, это была первая книга Гофмана, которую я прочитал.

— И наиболее страшная.

— «Песочный человек» гораздо страшнее.

— Не было мысли сделать на этот сюжет, допустим, рок-оперу?

— Меня на крупные формы все-таки не хватает, я ограничиваюсь песнями, в крайнем случае пишу стихи. Да и жанр рок-оперы мне кажется устаревшим. Песня главнее.

— Почему? Мобильнее?

— Скорее всего.

— Пожалуй, соглашусь. Александр Градский 30 лет писал свою оперу «Мастер и Маргарита», и вряд ли это самая органичная работа Александра Борисовича. Нельзя писать 30 лет одно произведение. Оно перестает быть живым.

— 30 лет — это долго. Я сейчас пытаюсь песне, написанной не 30, а три года назад, найти место в новом альбоме и понимаю, что ну никак она не встает, потому что от нее уже есть какая-то усталость. Я сам за это время изменился как автор, как человек. Как бы она ни была тогда хороша, да и сегодня не потеряла привлекательности, но все равно это уже вчерашний день. Мне из-за этого приходится многие песни забывать.

— А вас никогда не посещает зависть? Услышите, например, как тот же Шевчук поет простую, красивую, без всякого двойного дна песню — например, «Осень» или «Дождь»… А вы так не можете, у вас обязательно с иронией, с горечью.

— Мне очень нравится «Дождь» Шевчука. А если песня нравится, испытываю радость, зависти не возникает никогда.

— Спрашиваю это, потому что ваш любимый Шнитке как-то выразил сожаление: могу написать трагическую симфонию, а вот простую детскую песню — нет, если возьмусь, обязательно получится что-то с больным ироничным подтекстом.

— Вот потому он — один из моих любимых композиторов. Начиная с фильма «Сказка странствий» с его музыкой, достаточно простой, но все равно это Шнитке, масштаб мастера не спрячешь. А затем я уже начал интересоваться его более серьезными произведениями. Мне он очень напоминает Гоголя, только еще более истеричен. Мне болезненное творчество вообще нравится. Вот и Гофман…

— Что последнее из книг и фильмов запомнилось, прежде чем вы ушли в затвор, сочиняя альбом?

— Попавшая в руки довольно уже давно «Тайная история кино» Алексея Евдокимова… Мне жалко, что распался существовавший раньше дуэт Александра Гарроса и Алексея Евдокимова, написавших бестселлеры «Головоломка», «Серая слизь»… А из фильмов просто ничего не могу вспомнить.

— Но на просмотре сериала «Школа» вы, говорят, чуть не плакали.

— Да, на последних сериях, это Лере удалось.

— За время нашей беседы в пепельнице прибавилось четыре бычка, и на концертах вы не расстаетесь с сигаретой…

— Хотя и кашляю, почему-то никогда не возникало желание бросить курить.

— Просто в один прекрасный день врач может вам сказать: немедленно бросай.

— Пока не сказал. Когда работаю, курю сигареты одну за другой. Привычка, которой уже 24 года.

— Вы справлялись и с более опасными привычками.

— С наркотиками давно завязано, 10 лет уже прошло. Вот тут можно конкретно сказать: здоровье не позволяет. И тем не менее я не демонизирую наркотики. Они, к сожалению, всегда были и будут, вне зависимости от самых лучших наших порывов. Конечно, очень больно смотреть на молодежь, которая с 13–15 лет садится на иглу. Моя наркотическая эпопея началась, когда я уже стал музыкантом, у меня были дело жизни и популярность. А те молодые, у которых ничего этого нет, и шансов выкарабкаться практически не имеют.

— Вы никогда не участвовали в движениях за здоровый образ жизни?

— Я не верю в эти движения, зная подноготную многих из них. Могу лично помогать конкретному наркоману, такое было и есть.

— Что помимо дела жизни и популярности помогло выкарабкаться вам? Например, спорт вам близок?

— Да нет, у меня просто какая-то иррациональная воля к жизни. Я очень депрессивный человек, но всегда живет надежда, что-то хорошее в жизни еще может случиться.

— С сыном Глебом часто общаетесь?

— В основном по телефону. А очно — когда приезжаю в Екатеринбург с гастролями. Ему 14 лет, живет там со своей мамой, занимается музыкой. Ходит в кружок по гитаре, до этого ходил на аккордеон. У него очень хороший слух, это я помню еще по времени, когда мы жили вместе: поставит папину видеокассету и подпевает совершенно идеально. Но музыкой как специальностью он пока не хочет заниматься, у него другие приоритеты. Сложно сказать какие: что-то связанное с механикой.

— Музыка Matrixx ему нравится?

— Он был у нас на концерте и сказал: понравилось.

— За распад «Агаты Кристи» он вас не ругал?

— Мы эту тему не обсуждали.

— Кстати, в некоторых анонсах концертов «Агата» по-прежнему упоминается. Например, в рекламе «Чартовой дюжины», где, правда, так и не выступила. Фанаты уж решили: неужели братьям Самойловым, как группе ABBA, предложили миллиард долларов за воссоединение, но не сторговались?

— Это какой-то бред. Я тоже читал эти анонсы и уже просил нашего директора выяснить, откуда они пошли. Он говорит: «Конечно, мы там не заявлены — если б были заявлены, ты бы знаешь какие деньги зарядил!» (Смеется.) В общем, это на совести «Нашего радио».

— То есть вы даже в разовых проектах не предполагаете воссоединяться?

— Нет. Тем более что миллиард долларов никто не предлагал.

— Как вы с палкой выходите на сцену?

— Ничего — выхожу, сажусь на стул и работаю. Три месяца уже нога в корсете. Третий перелом ноги за 9 лет — фантастическая невезучка.

— Где-нибудь на модном лыжном курорте сломали?

— Нет, поскользнулся на гололеде. А отдыхать очень давно не приходится. Как мы закончили «Агату Кристи», так никуда не выбирался. Все силы уходят на наш проект. Сначала мы сочиняли альбом, потом гастролировали, потом его записывали, снова гастролировали…

— А о каком месте на земле мечтаете?

— О Барселоне. Люблю дух этого города — готический квартал, архитектуру Гауди, море.

— Как многие группы сейчас, вы открыто вывешиваете ваши песни в интернет. Но кто же тогда купит ваши диски?

— Не могу сказать, что эта ситуация мне нравится, но такова реальность, с которой невозможно не считаться: интернет оттесняет диски. Хотя и пластинок «Прекрасного жестока» уже продано несколько тысяч. Ну и остаются концерты. На съемную квартиру в Москве хватает.

Сергей Бирюков, газета "Труд" №56, 1 апреля 2011 г.